Похищение - Страница 23

Мы втроем выходим на улицу, где еще достаточно холодно, чтобы наши обещания кристаллизовались в воздухе. Эрик усаживает Делию на переднее сиденье моей машины и, наклонившись, тихо говорит ей что-то. Но это за пределами слышимости. Мне кажется, он говорит, что любит ее и что будет по ней скучать. Что когда он сядет на самолет и закроет глаза, первым, что он увидит, будет ее лицо. Я сам сказал бы то же самое на его месте. Захлопнув дверцу, он обходит автомобиль и приближается ко мне.

— Я не справлюсь, — говорит он.

— Но ты же сказал…

— А что еще я мог ей сказать, черт побери?! Фиц, мне конец. Я вообще не понимаю, что творю, — сознается Эрик. — На руке уже пальцев не хватит, чтобы пересчитать, сколько раз я нарушил закон. Я должен был заставить ее найти ему другого адвоката. Настоящего адвоката.

— Ты настоящий адвокат, — уверяю его я. — Она попросила тебя сделать это, потому что знает, что ты поможешь Эндрю выпутаться.

Он задумчиво проводит рукой по лицу.

— А что я буду делать, когда его признают виновным и Делия не сможет мне этого простить?

— Значит, сделай так, чтобы этого не случилось.

— Мне конец, — повторяет Эрик, качая головой. — Пора идти. Позаботься о ней, хорошо?

Он передает мне Делию, как будто она драгоценность, предназначенная для контрабанды. Как молитву, которую тайком шепчут еретики. Как залог. Эрик уже доходит до другого конца парковки, когда я наконец отвечаю:

— Я всегда забочусь о ней.

II

Как мало осталось от того, кем я некогда был! Пожалуй, только лишь память и осталась. Но вспоминать — значит страдать, пускай и в новой форме.

Шарль Бодлер. Фанфарло

ДЕЛИЯ

В детстве я представляла, как мама вернется ко мне. К примеру, я заказываю молочный коктейль в кафе, когда женщина на соседнем табурете вдруг смотрит мне в глаза — и наши взгляды скрещиваются подобно молниям. Или так: я открываю дверь — а на пороге вместо почтальона стоит моя мать. А может, на первом занятии водительских курсов я сяду в машину — и увижу ее на заднем сиденье с блокнотом, и она будет удивлена не меньше моего. В своих мечтах я отказывалась воспринимать смерть как абсолютный конец и мы всегда находили друг друга случайно. В моих мечтах мать и дочь узнавали друг друга без единого слова.

Странно теперь думать, что за эти двадцать восемь лет я могла видеть ее в очереди к кассе супермаркета. Она могла пройти мимо меня на автобусной остановке или на оживленной улице. Мы даже могли обменяться любезностями по телефону: «Нет, к сожалению, вы ошиблись номером». Странно думать, что наши пути могли пересечься — а мы и не знали, что теряем.

Если возникнет необходимость, всю жизнь можно уложить в одном-единственном чемодане. Спросите у себя, что вам действительно нужно, и ответ удивит вас самих. Вы запросто отбросите неоконченные проекты, неоплаченные счета и ежедневники, чтобы хватило места для фланелевой пижамы, которую вам нравится надевать дождливыми вечерами, камушка в виде сердца, подаренного вашим ребенком, и потрепанной книжонки, которую вы перечитываете в апреле каждого года, потому как влюбились, когда читали ее впервые. Оказывается, важно не то, что вы накопили за долгие годы, а то немногое, что вы можете унести с собой.

В ожидании взлета Софи прижимается личиком к иллюминатору. Она никогда раньше не летала на самолете. Все происходящее кажется моей дочери приключением, неожиданно ворвавшимся в нашу жизнь. Вроде внеплановых каникул. Я сказала ей, что там, куда мы летим, очень тепло и Эрик нас уже ждет.

Возможно, там нас ждет и моя мать.

Она так и не позвонила. Может, Фиц прав и она боится; может, звонить ей запретили адвокаты. Эрик пояснил, что обвинения, выдвинутые штатом Аризона, еще не означают, что иск подала она сама. Это даже не гарантирует, что она жива. Действующий ордер на арест — это всего лишь действующий ордер на арест.

Время от времени я ловлю себя на страшной мысли: она не позвонила просто потому, что не хочет. Мне не удается соединить эти два образа: ту мать, которая отказывается позвонить мне, и ту, о которой я грезила долгие годы.

С другой стороны, если моя мать была такой идеальной, как я себе представляла, зачем отцу было убегать от нее вместе со мной? Я никогда не сомневалась в его любви ко мне, но теперь, учитывая все, что стало известно, не должна ли я усомниться в ее любви? Если нет, то не пора ли признаться себе, что отец совершил ужасный поступок?

Когда я выложила свои соображения Эрику, он сказал, что я скоро узнаю, по-прежнему ли моя мать живет в Аризоне, и что я должна прекратить эту аналитическую лихорадку, пока не сошла с ума.

Но если бы я попала в такую ситуацию с Софи, если бы прошло столько лет… Я бы не стала слушать адвокатов. Я бы не обращала внимания на плохое предчувствие. Я бы пешком прошла полмира, чтобы очутиться у порога дома моей дочери. Дождавшись, когда мне откроют, я бы так сильно прижала ее к себе, что между нами не прошла бы самая тончайшая щепка сожаления.

— Мама, а Грете дадут ремень безопасности? — спрашивает Софи.

— Ее посадили в специальную клетку, — объясняю я. — Она уже, наверное, спит.

Софи задумывается.

— А сны ей снятся?

— Конечно, — отвечаю я. — Ты же сама видела, как она бегает во сне.

— Вчера мне приснился сон, — говорит Софи. — Дедушка повел меня в кафе поесть мороженого, но чего бы мы ни попросили, все равно давали клубничный пломбир.

— Он терпеть не может клубнику, — тихо вставляю я.