Похищение - Страница 72

Бурундук посадил ель, потом — сосну, но ни то ни другое дерево не доросло до нужной высоты. Наконец он посеял бамбук, и люди запели. Каждый раз, когда они замолкали, чтобы перевести дыхание, бамбук переставал расти и на нем образовывался узел. Вскоре бамбук прошел в небесное отверстие.

В этот Четвертый Мир пустили только чистых душою людей. Первой по стеблю поползла Бабушка Паучиха с двумя своими внуками-воинами. Когда на поверхность вылезли люди, пересмешник разделил их на хопи и навахо, зуньи и пима, ютов и супаи, сиу и команчей — и белых. Внуки-воины достали мяч из оленьей кожи и пинали его до самой Земли, создавая горы и плоскогорья. Бабушка Паучиха создала солнце и луну. Койот вышвырнул остатки в небо — и там засияли звезды.

Хопи рассказывают, что злодеям все-таки удалось тайком вскарабкаться по бамбуку. Что время Четвертого Мира, считай, истекло. Со дня на день, говорят они, мы можем очутиться в новом мире.

Когда работаешь с ищейкой, запахи лишаются романтического флера. Аромат, влекущий к любимому, облачко духов, вынуждающее мужчин обернуться вслед незнакомке, — все это лишь разлагающиеся клетки. Для нас с Гретой запахи — дело серьезное.

Пристегнув Грету на поводок, я подвожу ее к брошенной Фицем бейсболке. Она принюхивается с такой силой, что втягивает ткань в ноздри. «Ищи!» — командую я, и Грета, перепрыгнув через покосившийся забор и не отрывая носа от земли, устремляется вперед.

Этот мир населен птицами с нелепыми названиями: кукушковый шилоклювый дятел, пустынный каюк, мексиканская сойка. На пути нам попадаются агавы, чолья, тройчатый гибискус, золотистая ястребинка. Мимо нас проплывает флора, которую я видела лишь в книгах: мучнистая энцелия, просвирник, цикутовый аистник, жожоба. Нам встречаются кактусы-мутанты, растущие не наружу, а внутрь; их кривые головки напоминают извилины человеческого мозга.

Грета не спеша движется по пустошам. Я не могу оторвать глаз от пухлых отростков цереусов и вытянутых, как на картинах Модильяни, шей блестящих фукьерий; там и сям я вижу кусочки туалетной бумаги, брошенные Фицем в знак того, что Грета не сбилась со следа.

Она останавливается у высохшей скорлупы цереуса и садится. Но внезапно всеми четырьмя лапами упирается в землю, скалится, рычит, ощетинивается.

Виной тому — четырехфутовый поросенок пекари с вздыбленной серой шерстью. Желтоватые клыки загнуты, грива лежит на спине до самого зада. Он отрывается от обеда — кактуса «колючая груша» — и хрюкает.

Я никогда не могла запомнить, что нужно делать, если столкнешься с медведем: бежать или замереть на месте. Понятия не имею, разработаны ли правила безопасности для встреч с пекари. Поросенок довольно нахально наступает на Грету, и та шмыгает в сторону. Я едва успеваю натянуть поводок, чтобы уберечь ее от столкновения с кактусом.

Тут Грета жалобно скулит и падает наземь, царапая нос. Кактус, от которого я ее спасла, каким-то образом все же сумел плюнуть колючками собаке в морду. И некоторые из них угодили в ее черные резиновые губы.

Скорбные вопли Греты спугивают стайку крапивников, ошарашенный пекари стремительно убегает. Я опускаюсь на колени и перебрасываю Грету через плечо, как пожарник, выносящий жертву из огня. Я бегу и даже не чувствую семидесяти пяти фунтов ее массы.

— Фиц! — кричу я что есть мочи и бегу дальше, ориентируясь по брошенным им обрывкам бумаги.

Мы, сгорбившись, сидим над Гретой на заднем сиденье «Эксплорера». Я держу ее, поглаживая голову и уши, Фиц выдергивает иголки плоскогубцами из моего аварийного набора.

— Это растение, кажется, называется «медвежья чолья», — говорит он. — Очень гадкое растение… Само нападает. — Он пытается осторожно приоткрыть Грете пасть, и она недовольно рявкает. — Почти готово, золотце, — успокаивает ее Фиц, вытаскивает из десны последний шип и наклоняется проверить, ничего ли не упустил. — Вот и все. Можешь, конечно, показать ее специалисту, если сомневаешься в моих ветеринарных талантах, но, похоже, все в порядке.

Я смотрю на Грету, перевожу взгляд на Фица — и слезы брызжут сами по себе.

— Мне здесь не нравится! — кричу я. — Я ненавижу это место! Ненавижу жару и змей! И никакой зелени! И вонь в этой идиотской тюрьме не переношу! Я хочу домой!

Фиц поднимает глаза.

— Так поезжай, — говорит он.

От его слов я на мгновение замолкаю, огорошенная.

— Ты даже не пытаешься меня разубедить?

— А зачем? В ближайшее время твой отец никуда не денется, а он сам хотел бы, чтобы ты забыла о случившемся и жила дальше. Софи будет лучше в Нью-Гэмпшире. Да и ты не должна торчать здесь ради матери…

— О чем ты?

— Разве тебе не наплевать, увидишь ты ее еще когда-нибудь или нет?

Да, хочу ответить я. Но почему-то не могу.

— Я думала, что приеду сюда — и все встанет на свои места, — говорю я, вытирая слезы краем футболки. — Мне просто хочется все вспомнить.

— Зачем?

Мне еще никто не задавал этого вопроса.

— Ну… потому что я не знаю, кем была раньше.

— Я это знаю. И Эрик знает. Боже мой, Делия, да сто свидетелей расскажут тебе все в подробностях! Если тебе так уж нужно о чем-то переживать, подумай, кем ты будешь в дальнейшем. Знаешь, что я думаю?

— Если я скажу, что знаю, ты замолчишь?

— Я думаю, ты злишься на мать за то, что она тебя не уберегла.

Я неохотно киваю.

— И на отца — за то, что он забрал тебя.

— Ну…

— Но больше всего ты злишься на себя за то, что тебе не хватило смекалки разобраться во всем самостоятельно. Ну да, ты жила в Нью-Гэмпшире, а не в Аризоне, но какая разница? Главное — где ты будешь жить через пять лет. И пусть на заднем дворе у вас росло лимонное дерево — гораздо интереснее, посадишь ли ты лимон в своем саду. Ну, боишься ты пауков — так на то есть гипноз. — Он протягивает руку и легонько дергает меня за волосы. — Ди, если ты не хочешь, чтобы кто-то еще раз менял за тебя твою жизнь, придется менять ее самой.