Похищение - Страница 62

Я должен был ответить ей так: да, видно, если смотреть в нужный момент. Человек, грабящий по ночам магазины с ножом в руке, может улыбнуться тебе на перекрестке, пока вы оба ждете зеленого сигнала. Мужчина, изнасиловавший тринадцатилетнюю девочку, может петь псалмы в твоей церкви. Отец, похитивший собственную дочь, может оказаться твоим соседом.

«Плохой» — это относительная, а не абсолютная характеристика. Спроси грабителя, на что он потратил отнятые деньги, и он скажет, что накормил своего ребенка. Всех насильников в детстве растлевали, а похитители верят, что на самом деле спасали чью-то жизнь. То, что ты преступил закон, еще не значит, что ты умышленно перешел на сторону зла. Иногда граница сама подкрадывается к тебе — и не успеешь глазом моргнуть, как оказался по ту сторону.

Справа доносится журчание: кто-то мочится. Подыгрывает струе оружие, которое точат о цементный пол: это зубная щетка или спица из инвалидного кресла, которую нужно лишь как следует заострить. Из-за стенки слышны сдавленные рыдания — это Клатч. Он плачет каждую ночь, уткнувшись в подушку и притворяясь, будто верит, что никто не слышит. Самое странное — мы все тоже притворяемся, что не слышим.

— Компактный… — шепчу я.

— Ну?

И я понимаю, что не хочу задавать ему никаких вопросов. Мне просто нужно было убедиться, что и он еще не спит.

Ты навещаешь меня почти каждый день. Мы сидим, разделенные стеклом, и в четыре руки мнем глину наших отношений. Многим, наверное, кажется, что разговоры во время тюремных свиданий всегда серьезные, и пылкие, и переполнены эмоциями, накопившимися за двадцать три часа отшельничества в день. Но на самом деле мы в основном обсуждаем мелочи. Я вслушиваюсь в твои рассказы о Софи. Как она решила приготовить себе завтрак и засунула целую пачку овсянки в микроволновую печь. Я представляю себе трейлер, в котором вы живете, розовый изнутри, как собачья пасть. Я слушаю, как Грета впервые повздорила со змеей. Ты показываешь мне рисунки Софи, на которых я вижу семью угловатых человечков: точка, точка, запятая. И мой силуэт там тоже выведен цветным мелком.

И для тебя самое главное — это мои описания мира, частью которого ты когда-то была, но который забыла. Иногда я рассказываю забавные случаи из твоего детства, иногда ты задаешь прямые вопросы. Однажды ты спрашиваешь, когда у тебя на самом деле день рождения.

— Пятого июня, — отвечаю я. — Взгляни на это с положительной стороны: ты почти на целый год моложе, чем думаешь.

— Я не помню своих дней рождения, — задумчиво говоришь ты. — А мне казалось, дети это запоминают.

— Мы праздновали твои дни рождения. Ничего особенного: кино, боулинг, сладости.

— А когда я жила здесь?

— Ну, — запинаюсь я, — ты была совсем маленькой. Мы не придавали этому большого значения.

Ты хмуришься, пытаясь собраться с мыслями.

— Я помню торт. Под ним скатерть, которой у нас, кажется, не было в Нью-Гэмпшире.

Ты смотришь на меня взглядом победительницы.

— Он упал на пол, и я заплакала, потому что мы даже не начали его есть!

Эту версию я тебе навязал.

— К тебе пришли друзья из детского садика, — осторожно начинаю я. — Твоя мать целый день пила. Она пела, плясала и кривлялась, и я потребовал, чтобы она прекратила балаган. «Но это же вечеринка! — возразила она. — На вечеринках принято петь и плясать». Я сказал, чтобы она ложилась, я сам все устрою. Тогда она схватила торт и швырнула его на пол. И заявила, что если она уйдет, то никакой вечеринки не будет.

Ты изумленно смотришь на меня, и я уже жалею, что затеял этот разговор.

— Она сама не знала, что творит, — оправдываюсь я. — Она…

— Как ты можешь ее защищать? — перебиваешь меня ты. — Если бы Эрик хоть раз… если бы он…

Ты замолкаешь, и все становится на свои места: вместе с формой подбородка и ямочками на щеках ты унаследовала от меня тягу ко всему больному, надломленному Неужели этот ген передался и Софи?

— Я больше не хочу об этом говорить, — шепчешь ты.

— Хорошо, — говорю я. — Хорошо.

Ты сидишь на табурете, придавленная массой всего того, что понемногу вспоминаешь, и раздавленная всем тем, чего вспомнить не можешь. Сейчас нам зачастую не хватает слов, потому что сказать правду бывает сложнее, чем солгать. Я подношу ладонь к стеклу, как будто коснуться тебя совсем не трудно. Ты подносишь свою и расставляешь пальцы морской звездой. Я представляю тысячи улиц, по которым мы прошлись, держась за руки. Вспоминаю, сколько раз мы «давали пять» друг другу после школьных соревнований и неуклюжих семейных гонок. Порой мне кажется, что всю свою жизнь я держался за тебя.

По отсеку D ходит стихотворение:

Родился пацан с белоснежною кожей,
Любил девку трахнуть и вмазать по роже.
Его воспитали папаша и мать,
За расу свою он умел постоять.

Когда он подрос, то попал в передрягу,
И копы его засадили в тюрягу.
На суде он тогда не сломался
И во всех преступленьях признался.

И когда оказался под небом он в клетку,
Пришлось проглотить много горьких таблеток.
С честью вышел из каждого он поединка —
И ниггерам небо казалось с овчинку.

Черномазым не нравились эти расклады
И решили устроить парнишке засаду.
Напали тишком три чумазых убийцы —
И трое подохли, не успев помолиться.

И белая кость, о которой наш стих,
Ну валить вертухаев и черных борзых.
Начальник тюряги в качели вмешался,